13 историй о любви и боли. Рассказы - Любовь Аяме

13 историй о любви и боли

Рассказы

Любовь Аяме

© Любовь Аяме, 2017

ISBN 978-5-4485-0453-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Волчье сердце

Елена проснулась в грязи и осенних листьях. Голова кружилась, во рту было прегадко. От разгоряченного тела валил пар, но солнце уже начало вставать: лес плавал в предрассветной дымке. Елена попыталась сесть, она упала. Уперевшись локтями в землю она все-таки села, кренясь на бок. Все казалось ей размытым и, что самое неприятное, незнакомым. Она принюхалась: острый лисий след, гниющие мыши в совином дупле, далеко, у ручья – олений помет. А еще коричневатый след табака Густава, зеленая отдушка его туалетной воды.

Хорошо. Густав здесь. И в термосе у него… Елена напряглась. Какао. Отлично. Значит, можно еще полежать.

– Что же вы так, мадам, – мягко укорил ее Густав, подходя ближе. Листья у него под ногами оглушительно шуршали. – У вас же есть лунный календарь, почему вы на него совсем не смотрите?

– Встфгл, – ответила Елена и выплюнула гусиный пух. С локтя у Густава свисало сложенное одеяло, в которое он укутал Елену. Из кармана Густав достал платок и, послюнив его, вытер ей лоб. Елена благодарно лизнула его в руку.

– Сейчас вы очень милы, – сказал он, – но продолжаете драть гусей. Вставайте, мадам.

Густав схватил ее подмышки и потянул вверх. Одело соскользнуло на землю, оголяя бледные исцарапанные ноги. Елена кое-как встала, но ступни все время смешно выворачивались. Она никак не могла вспомнить, как ходить на двух ногах, смутно припоминая, что на четырех было удобнее.

Густав подхватил упавшее одеяло и снова старательно укутал Елену. Елена уперлась лбом в плечо Густава и стояла, покачиваясь и разглядывая свою ладонь. Ногти были обломаны, под них забилась то ли кровь, то ли грязь.

– Вы… вымой меня, – пролаяла она и откашлялась, выплюнув еще клок пуха. – Дома. Домой.

– Как скажете, мадам, – согласился Густав и, перекинув руку Елены себе через плечи, повел ее к машине. Когда Густав открыл перед ней дверцу, Елена юркнула внутрь. Ей захотелось забиться под сиденья и свернуться там клубком, но она пересилила себя. На сиденье. Как человек. Люди сидят наверху, а не на полу. Важно это помнить.

Густав сел за руль и снял фуражку, которую аккуратно положил на пустое переднее сиденье. Водил он тоже очень аккуратно, выруливая по размокшим осенним дорогам из леса на асфальтовую аллею, обсаженную тополями. Закутавшаяся в одеяло Елена смотрела в окно, где мелькание деревьев сменили поля, голые и скучные. Среди распаханных полос жирной коричневой земли, похожей на застывшее фондю, скакали вороны.

В машине плохо пахло, Елене тяжело было переносить автомобильный смрад. Чем только не пичкали эти заводные игрушки, чем только не мазали. Она чувствовала себя замурованной в шахте, посаженной в бочку со смолой и брошенной в керосиновое море. Борясь с тошнотой Елена смотрела в окно, на поля, на дома с красными крышами, и медленно забывала, как хорошо быть волком.

Елена перевела взгляд с далеких деревьев, уже совсем облетевших, на щеку Густава, на его карий глаз с длинными ресницами, руку в черной перчатке, лежавшую на руле; все, что она видела из угла салона, в который забилась. Когда он садился за руль, то всегда снимал костюм дворецкого и надевал форму шофера. Он делал это для того, чтобы люди не спрашивали, почему в поместье так мало слуг.

– Срежь через мельницу, я мерзну, – требовательно сказала Елена, когда они въехали в город.

– Как скажете, мадам, – Густав опустил руку к рычагу. Он переключил сцепление, когда въезжал на тряский каменный мост.

Слуги не удивлялись, почему Густав по утрам привозит Елену из леса. Они думали – Густав постарался, чтобы они как следует это усвоили, – что у бедной мадам лунатизм. Она скидывает ночную рубашку, ловко спускается по стене из окна спальни на втором этаже и убегает в лес. В семье мадам все страдали лунатизмом, а Густав специально учился помогать лунатикам. Он помогал покойным отцу мадам и ее брату. Мать мадам не выдержала этого безумия – тяжело смотреть на близких людей, пораженных душевным недугом, – и уехала поправлять здоровье в горы. Давно уехала. И больше не возвращалась.

Густав, придерживая Елену за плечи, помог ей подняться по широкой мраморной лестнице, расходившейся надвое, как ласточкин хвост, на второй этаж. Елена с наслаждением прошлась босыми ногами по пышной, но уже кое-где вытертой ковровой дорожке к ванной комнате, светлой и просторной, с большим окном, выходящим на сад и поля за садом.

Густав относился к мытью Елены как к ритуалу. Каждое действие следовало в определенном порядке. Все началось с того, что Густав принес с веранды плетеное кресло и положил на его сиденье маленькую атласную подушечку, которая уже дожидалась их в ванной. Он помог Елене сесть в кресло и она села, вытянув ноги и поставив их на вторую подушку, вышитую розовым бисером, которую Густав подложил ей под пятки. Елена потребовала термос с какао, остывшим, с расползшимся зефиром, тот самый, из машины, и Густав принес ей какао. Когда Елена скрутила крышечку и начала пить, Густав взял пробку на длинной медной цепочке и заткнул слив. Он проверил пробку, прижав ее двумя пальцами, и открутил медные краны со вставками из зеленой мозаики.

Вода громко била по белому эмалированному дну, а, когда ванна начинала наполняться, вода плюхала и шлепала еще громче. Запахи перестали донимать Елену и наступила очередь звуков. Вода – барабанящая, хлюпающая, тихо плещущаяся – билась не об ванну, а о барабанные перепонки, и от этого у Елены началась мигрень. Стараясь не думать о том, что голова вот-вот расколется на части, Елена допила чуть теплое какао, глядя в высокое, потемневшее от сырости и времени зеркало на стене. Ее отражение казалось пастельным и размытым, как старинная фотография. Елена свирепо думала, что запустит в зеркало чертовым термосом, на этот раз точно запустит, и пусть оглушительный хруст и грохот разбитого стекла дадут мигрени ее прикончить.

Елена так хотела это сделать, что у нее пальцы немели от возбуждения, но она сдерживалась. Самым главным для Елены в жизни была дисциплина. Она знала, что бывает с теми, кто не держит себя в руках, не терпит запахи или шумы, не сдерживает злость, голод или похоть. Лес звал их чаще, чем других, и в конце концов они уходили, растворялись в нем как одинокая маршмеллоу – в какао. Но в глубине волчьей души они помнили, что были людьми, и сначала подходили к околицам и заглядывали в окна, а потом начинали поджидать детей на окраинах. Те, у кого получалось особенно хорошо, переходили на взрослых. Но их всех убивали в конце. Так заканчивались все сказки о больших злых волках.

Когда ванна наполнилась, Густав подошел к креслу Елены и церемонно подал ей руку, словно приглашая на танец. Она благосклонно оперлась на его ладонь, оставив термос в кресле вместе с одеялом, и залезла в ванную.

Густав много раз видел Елену голой, но всегда держался так спокойно и скромно, что она не смогла бы его ни в чем упрекнуть даже если бы захотела. Но, когда Густав видел ее голой, он начинал пахнуть по-другому. Елена хорошо знала этот запах, отдающий ежевикой и жирными зимними гусями. Запах поднимался медленно, потому что Густав боролся с собой до последнего, вот только тело плохо слушалось и в конце концов его выдавало.

Елене нравилось думать, что, хоть она вынуждена бороться с собой каждую луну, Густав борется с собой каждый раз, когда видит ее без одежды. Он не говорил лишнего, не держался за локоть Елены дольше положенного, помогая ей перебраться через бортик, а, когда смотрел на нее, в его взгляде отражалось любезное «мадам». Его чувства были такими же сдержанными и опрятными, как и он сам и, пока Густав держал их при себе, они не могли Елену оскорбить.

Густав достал из шкафа ящик с натуральными губками и коробочку с мылом. Производитель утверждал, что мыло не пахнет, но мыло пахло, просто недостаточно сильно, чтобы человек мог его почувствовать. Густав закатал рукава и снял галстук. Когда он набирал воду, то прижимал галстук рукой, но перед мытьем всегда снимал его, чтобы не мешался. Елена сидела в начавшей темнеть воде и терпеливо ждала, обхватив руками колени.

Густав погрузил губку в воду, давая ей напитаться, вынул ее и отжал. Смочив мыло, он принялся методично натирать им губку, пока та не вздыбилась белой пеной. На внутренней стороне руки у Густава виднелись широкие и длинные белые рубцы. Елена смотрела на них и думала, что Густав был на войне, а она вспоминала об этом только когда он расстегивал манжеты. Брат Елены тоже ушел на войну. Они смеялись, что в полнолуние он может служить за двоих, поэтому ему нужно назначить двойное жалование. А потом они получили письмо, и отец сказал, что теперь они знают: не только серебряные пули, но и газ может убить человека, иногда бывающего волком.